|
* * *
Мой свободный день клонился к вечеру, базар понемногу пустел.
Я купил, как мне было поручено, фунт свечей, обнюхав их сначала, как
собака дохлого цыпленка, — потом взял на две копейки мелкого наса
для индийца, да еще за три пакыра купил полфунта халвы — гостинец
для одиноких посетителей нашей курильни. Можно было отправляться
восвояси. И тут, как раз возле тандырного базара, у бани Бадалмата-
думы, мне встретился Тураббай — мой закадычный друг, сын
Расулмата из нашей махалли, торговца хлопковыми коробочками.
Я так все время боялся встретить знакомых, что даже и не понял,
обрадовался я или нет. Тураббай на секунду остановился, разглядывая,
а потом кинулся ко мне.
— Ну и ну! — закричал он. — Жив ты, каналья? Ты, выходит, в
Ташкенте?! А твоя мать хотела траур объявить! — Мы обнялись, и он
стал меня снова разглядывать. — Что ж ты домой не кажешься? —
спросил он. — Неужели ты бессердечный такой?
Я забормотал в ответ:
— Да, понимаешь, друг, одет-то я как? Стыдно так домой
вернуться… Я уже тут с неделю…
— С неделю? — сказал Тураббай. — Как же это мы тебя не
встретили?
— Да я у хозяина… щедрый такой… вот еще неделю побуду у
него… рубахой обзаведусь… да сестричкам куплю что-нибудь. — В
эту минуту я и вправду решил, что через педелю вернусь домой. — У
меня к тебе просьба, слышишь, Тураббай? Не говори никому, что меня
видел! Ник-кому! Я на той педеле сам приду! Не скажешь? — Он
кивнул. — Слушай, а как там мать и сестрички, а? И что в махалле
нового?
— Да ничего, — сказал Тураббай. — Мать и сестрички твои
поживают хорошо. Твой дядя помогает. А что в махалле может быть
нового?.. Правда, козел у Салимбая-суфи оягнился! Вот смеху было…
А Хуснибай разорился, знаешь, он лоскутом торговать стал? Ну вот.
Разорился начисто! Отец его отодрал. В мечети сперли подстилку для
намаза, такую полосатую. Кто спер, не знаю, только говорят, у Исмата-
диваны халат из этой подстилки! Слепая Зияд-ача померла… Которая
частушки сочиняла… Последнюю знаешь? Нет?
Крепко время дубит кожу —
год за годом, шаг за шагом.
Шкура сделалась подошвой,
терпеливый — падишахом!
Вот и все новости…
— А ты как живешь, Тураббай?
— Я-то? Хорошо-о! Э! У моего отца дела теперь во идут! Гуза
подорожала, головка жмыха до двух таньги доходит!.. Ну, смотри, если
не вернешься на той неделе, всем скажу, что тебя видел! И матери, и
ребятам. Да, а кто твой хозяин?
— Секрет!
— Ишь ты, секрет! Что это ты таким важным заделался?
— Да так…
— Скажи лучше, а то сам все узнаю, да и раззвоню на весь свет!.
— Ну уж ладно… Я… я учеником к канатоходцу поступил…
— Ой! Ври больше! Если ты нанялся к канатоходцу, где у тебя
бархатные шаровары? — Мы оба покатились со смеху.
— Да, скажи-ка, а где Аман?
— А, и верно… Я забыл. Он недавно вернулся, ободранный весь,
и такого наговорил! Ну, все равно никто не верит. А он клянется:
«Пусть аллах меня накажет, пусть меня гром разразит…» Теперь у
него дела вроде пошли, Нанялся и ученики к Абдулле-арбакешу,
таскает ему воду, за лошадью смотрит… Абдулла-арбакеш ему
солдатский ремень подарил. И ругаться по-русски научил. Ох и
ругается! Аж завидно! А недавно у его отца лавка завалилась, так мы
хашар устраивали — чинили.
Я слушал все это, представляя себе знакомые лица и нашу
махаллю… И так мне домой захотелось!
— Ну, ладно, — сказал я, — мне идти надо. Остальное сам узнаю,
когда вернусь.
Тут я вспомнил про перепела, которого подарил мне Рахматулла-
саркар. Перепел сидел у меня за пазухой.
Я вытащил его и протянул Тураббаю.
— На вот, посади в клетку, хорошо петь будет.
Тураббай взял перепела и погудел ему в уши. Потом еще раз
погудел.
— Да это самка! — сказал он.
— Я всю степь обошел, я, что ли, самца от самки не отличу! — В
душе у меня, однако, никакой уверенности не было. Мы остановили
какого-то парня.
— Мулла-ака, посмотрите, получится из него певчий — или нет?
Парень взял перепела, оглядел и улыбнулся.
— Из ее птенцов певчие получатся, а из нее нет!
Я и вида не подал, что посрамлен.
— Ладно, — сказал я Тураббаю, — в плов положишь.
Мы распрощались и пошли в разные стороны.
Do'stlaringiz bilan baham: |
