Barthes. Mythologies p aris, Seuil,1957

голос 
Пужада
.
Недаром его источником 
является такая привилегированная часть тела (одно-
временно срединная и наиболее мускулистая), как 
грудная клетка, прямая противоположность головы 
во всей этой анатомической мифологии; однако сам 
голос, носитель исправляющего все беды глагола, не 
повинуется суровому закону количества — заурядные 
вещи переживают становление и старение, тогда как 
этот голос обладает хрупкостью, благородной уяз-
вимостью предметов роскоши. Ему под стать не ге-
роическое презрение к усталости, не стойкая вынос-
ливость, но нежная ласка пульверизатора, мягкая 
поддержка микрофона; в голос Пужада переносится 
то неуловимо-властное обаяние, которым в других 
мифологиях наделен мозг интеллектуала.
Само собой разумеется, что и заместитель Пужада 
должен обладать аналогичной статью, только более 
грубой, менее «чертовской»: таков и есть «здоровяк», 
«мужественный Лоне, в прошлом игрок в регби... с 
мощными волосатыми руками... не похожий на бого-
боязненную барышню»; таков Канталу, «высокий, 
здоровенный, весь как вырубленный из цельного кус-
ка, с прямым взглядом, крепким и открытым рукопо-
жатием». Действительно, хорошо известный прием 
стяжения ведет к тому, что полнота физического раз-
вития определяет ясность морального духа: только 
сильный бывает прямодушен. Как легко догадаться, 
общим для всех этих факторов привлекательности 
является мужественность и ее моральный субсти-
тут — «характер», этот соперник ума, не допущенно-
го на небеса пужадистского мироздания; место ума 
занимает здесь другое специфическое интеллектуаль-
ное достоинство — «пронырливость». Согласно Пу-
жаду, герой — это человек, наделенный одновременно 
агрессивностью и лукавством, «парень себе на уме». 
Хотя такое хитроумие и носит интеллектуальный ха-
рактер, но с ним вместе в пужадовский пантеон все же 
не проникает ненавистный разум; люди получают или 
260
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
20 / 35

---

теряют эту способность по воле мелкобуржуазных 
богов, в результате чистых зигзагов 
удачи;
и потом, 
по сути своей этот дар почти физический, близкий к 
звериному нюху, — просто особо ценное проявление 
силы, чисто нервная чуткость к тому, откуда дует ветер 
(«У меня внутри как будто радар»).
Напротив того, интеллектуал осуждается за свою 
телесную неполноценность: Мендес*
7
«тощ, как пико-
вый туз», похож на «бутылку от вишийской воды» 
(двойной мотив презрения — к воде и к диспепсии). 
Замкнувшись в своей гипертрофированно раздутой, 
неустойчиво-бесполезной голове, организм интеллек-
туала страдает тяжелейшим физическим пороком — 
усталостью 
(это телесный субститут декадентства): 
при всей своей праздности, интеллектуал от рождения 
утомлен, тогда как пужадист, хоть и все время в трудах, 
остается неутомимо бодр. Здесь намечается глубинная 
идея, заключенная в любой морали человеческого 
тела, — идея расы. Интеллектуалы составляют одну 
расу, пужадисты — другую. 
Правда, на первый взгляд пужадовское понимание 
расы парадоксально. Пужад признает, что средний 
француз — продукт многочисленных расовых скре-
щений (известный мотив: Франция — плавильный 
тигель, где смешиваются расы), но именно эту множест-
венность родовых корней он гордо противопоставля-
ет сектантской узости тех, что всегда скрещивались 
только между собой (следует, разумеется, понимать — 
евреев). Указывая на Мендес-Франса, он восклицает: 
«Сам ты расист!» — а затем поясняет: «Из нас двоих 
именно он может быть расистом, потому что у него-то 
есть раса». Можно сказать, Пужад исповедует расизм 
смешанной расы — впрочем, ничем не рискуя, так как 
от этого достославного смешения всегда получаются, 
по-прежнему согласно Пужаду, одни лишь Дюпоны, 
Дюраны*
8
да Пужады, то есть всякий раз одно и то же. 
Подобная идея расы как синтеза, разумеется, очень 
важна, позволяя делать акцент то на синкретизме, то 
на расовой чистоте. В первом случае Пужад имеет в 
своем распоряжении старую, некогда революционную 
261
I
. 
М
ифологии 
21 / 35

---

идею 
нации,
питавшую все течения французского 
либерализма (Мишле против Огюстена Тьерри, Жид 
против Барреса*
9
, и т. д.): «Во мне перемешались все 
мои предки — кельты, арверны*
10
. Я возник из сплава 
многих нашествий и исходов». Во втором же случае он 
с легкостью вспоминает о таком фундаментальном 
атрибуте расизма, как Кровь (здесь это кельтская 
кровь «крепкого бретонца» Ле Пена*
11
, отделенного 
целой расовой пропастью от «эстетов Новой левой», 
или же галльская кровь, которой лишен Мендес). Как 
и в отношении к уму, здесь происходит произвольное 
распределение ценностей: в результате смешения од-
них кровей (Дюпонов, Дюранов и Пужадов) получает-
ся чистокровность, и остается лишь спокойно подсчи-
тывать эти однородные величины; другие же (прежде 
всего кровь «безродных технократов») представляют 
собой явление сугубо качественное, а потому дискре-
дитированное в пужадистском мире: они не должны 
примешиваться, вступать в спасительное соединение 
с могучей французской количественностью, с тем 
«простонародьем», чье численное превосходство про-
тивопоставляется утомленности «изысканных» интел-
лектуалов.
Оппозиция сильных и утомленных рас, галлов и 
безродных, простонародья и изысканности — это, 
помимо прочего, еще и просто оппозиция провинции 
и Парижа. Париж воплощает собой все порочное во 
Франции — Систему с ее садизмом, интеллектуально-
стью, утомленностью: «Париж — это настоящий 
монстр, жизнь там выбилась из колеи; с утра до вечера 
оглушающая, одуряющая суета», и т. д. Париж входит 
в состав той ядовитой качественности (в другом месте 
Пужад дает ей имя, сам не ведая, какое точное, — диа-
лектика), которая, как мы уже видели, противостоит 
количественному миру здравого смысла. Подняться 
на борьбу с этим «качеством» стало решительным 
испытанием для Пужада, его Рубиконом: