В середине января 1943 года Химмель-штрассе была сама собой — темным и унылым
коридором. Лизель закрыла калитку, дошла до дверей фрау Хольцапфель и постучала.
Открывший ее удивил.
Сначала
Лизель подумала, что это сын фрау, но мужчина не походил ни на одного из двух
братьев на фотографиях в рамке у двери. К тому же он выглядел слишком старым, хотя сказать
трудно. Щеки его пестрила щетина, а глаза словно кричали от боли. Из рукава шинели спадала
забинтованная рука, и сквозь повязку проступали кровавые вишни.
— Знаешь, ты приходи, наверное, попозже.
Лизель попыталась заглянуть ему за спину. И уже хотела было позвать фрау Хольцапфель,
но мужчина загородил ей путь.
— Детка, — сказал он, — приходи попозже. Я за тобой зайду. Где ты живешь?
Через три с лишним часа к номеру 33 по Химмель-штрассе прибыл стук в дверь — и перед
Лизель стоял тот мужчина. Кровавые вишни превратились в сливы.
— Она тебя ждет.
Снаружи, в
сером ворсистом свете Лизель, не удержавшись, спросила, что у него с рукой.
Мужчина шумно выпустил воздух через ноздри — один слог, — потом ответил:
— Сталинград.
— Простите? — Говоря, мужчина щурился в ветер. — Я не расслышала.
Он повторил — уже громче, и теперь расширил ответ:
— С рукой у меня Сталинград. Мне прострелили бок и оторвало три пальца. Я ответил на
твой вопрос? — Он сунул здоровую руку в карман и передернулся от презрения к немецкому
ветру. — Наверное, думаешь, здесь у нас холодно?
Лизель потрогала стену рядом. И не смогла соврать.
— Холодно, конечно.
Мужчина рассмеялся:
— Это не холод. — Он вытянул сигарету и сунул в рот. Одной рукой попробовал зажечь
спичку. В такое ненастье это было бы трудно и с двумя руками, а уж с одной просто невозможно.
Он выронил коробок и ругнулся.
Лизель подняла.
Взяла у него сигарету и сунула в рот. Но тоже не смогла прикурить.
— Надо тянуть в себя, — объяснил мужчина. — В такую погоду горит,
только если
затягиваешься. Verstehst?
Лизель попробовала еще, пытаясь вспомнить, как это делал Папа. Теперь ее рот наполнился
дымом. Дым вскарабкался ей в зубы, расцарапал горло, но она удержалась и не закашлялась.
— Отличная работа. — Забрав сигарету и затянувшись, мужчина протянул Лизель здоровую
руку, левую. — Михаэль Хольцапфель.
— Лизель Мемингер.
— Ну, идешь читать моей матери?
В этот миг за спиной Лизель возникла Роза, и девочка затылком ощутила ее потрясение.
— Михаэль? — спросила Мама. — Это ты?
Михаэль Хольцапфель кивнул.
— Guten Tag, фрау Хуберман, давно мы не виделись.
— Ты стал такой…
— Старый?
Роза еще не оправилась от потрясения, но быстро взяла себя в руки.
— Не хочешь зайти? Смотрю, ты познакомился с моей приемной дочкой… — Ее
голос увял,
когда она увидела окровавленную руку.
— А брат погиб, — сказал Михаэль Хольцапфель, и даже своим действующим кулаком он
не мог бы нанести удара сильнее. Потому что Роза пошатнулась. На войне, конечно, убивают, но
земля всегда качается под ногами, если убивают того, кто когда-то жил и дышал рядом. Оба
мальчика Хольцапфелей выросли у Розы на глазах.
Постарелый молодой человек как-то сумел перечислить случившееся, не теряя присутствия
духа.
— Я был в здании, где наши разместили госпиталь, и тут его принесли. За неделю до моего
отъезда домой.
Три дня я сидел около него, а потом он умер…
— Прости. — Будто не Розин язык это сказал. В тот вечер за спиной Лизель стояла какая-то
другая женщина, но Лизель не смела оглянуться.
— Пожалуйста. — Михаэль остановил ее. — Не говорите больше ничего. Можно я заберу
девочку читать? Сомневаюсь, что мать услышит хоть слово, но она просила ее привести.
— Да, бери.
Они дошли до середины дорожки, и тут Михаэль Хольцапфель опомнился и вернулся.
— Роза? — Секунда ожидания, пока Мама снова расширит дверную щель. — Я слышал, ваш
сын там. В России. Я случайно встретил земляков из Молькинга, и они мне сказали. Но вы,
конечно, и сами уже знаете.
Роза попыталась отменить его уход. Выскочила и схватила его за рукав.
— Нет. Он раз ушел отсюда и больше не объявлялся. Мы пытались его искать, но потом так
много всего случилось, тут было…
Но Михаэль Хольцапфель намеревался бежать. Ему никак не
хотелось бы выслушивать еще
одну слезную историю. Подаваясь прочь, он сказал:
— Насколько я знаю, он жив. — Он догнал Лизель у калитки, но девочка не пошла с ним.
Она следила за Розиным лицом. Которое вскинулось и рухнуло одновременно и вдруг.
— Мама?
Роза махнула рукой.
— Иди.
Лизель не двигалась.
— Иди, я сказала.
Когда Лизель нагнала вернувшегося солдата, тот попробовал завязать беседу. Наверное,
пожалел, что проговорился Розе, и теперь хотел скрыть ошибку под ворохом новых слов.
Приподняв забинтованную руку, он сказал:
— Все никак не перестает кровить. — Лизель была рада поскорее войти в кухню фрау
Хольцапфель. Чем быстрее начнет читать, тем лучше.
Старуха сидела со струями влажной проволоки на лице.
Сын погиб.
Но это была только половина.
Она никогда не узнает, как это случилось, но
могу сказать вам, не дожидаясь вопросов, что
одному из нас это известно. Кажется, я всегда знаю, что произошло, когда вокруг снег, пушки и
разные смешения человеческого языка.
Когда я представляю со слов книжной воришки кухню фрау Хольцапфель, я не вижу ни
плиты, ни деревянных ложек, ни водозаборной колонки. Во всяком случае, сначала. А вижу я
русскую зиму и снег,
падающий с потолка, и еще судьбу второго сына фрау Хольцапфель.
Его звали Роберт, и случилось с ним вот что.
