удивиться, отчего это Га с уехал из дома посреди ночи. Может, у него
начались галлюцинации или в нем взыграли фантазии о мученичестве за
правое дело?
Я мчалась по Дитч-роуд, пролетая на
желтый свет и превышая
скорость — в основном чтобы скорее добраться к Гасу, но отчасти в
надежде, что меня остановят полицейские и у меня появится уважительная
причина рассказать, что мой умирающий бойфренд застрял у
бензозаправки из-за отказавшей гастростомы. Но ни один полицейский мне
не попался. Решение предстояло принимать самой.
* * *
На парковке было всего две машины. Я подъехала к «тойоте» Гаса и
открыла дверцу. Внутри загорелся свет. Огастус сидел за рулем, покрытый
собственной рвотой, схватившись за живот, откуда выходила гастростома.
— Привет, — промямлил он.
— О Боже, Огастус, тебе обязательно надо в больницу.
— Пожалуйста, хоть посмотри!
Давясь от запаха рвоты, я нагнулась и осмотрела живот, где чуть выше
пупка хирурги вывели гастростому. Кожа вокруг трубки была горячая и
ярко-красная.
— Гас, боюсь, это
какая-то инфекция, мне этого не поправить. Ты
почему здесь? Чего тебе дома не сидится? — Его снова вырвало, причем
сил у него не осталось даже отвернуться. Все попало ему на колени. —
Мальчик мой, — прошептала я.
— Я хотел купить сигарет, — кое-как выговорил он. — Я потерял свою
пачку. Или ее у меня забрали, не знаю. Сказали, принесут мне другую, но я
хотел… купить сам. Хоть одну мелочь хотел сделать сам.
Он смотрел прямо перед собой. Я тихо достала мобильный и опустила
глаза, чтобы вызвать «скорую».
— Прости меня, — сказала я Гасу. «Девять-один-один, какая у вас
проблема?» — Здравствуйте, я на скоростном шоссе у Восемьдесят шестой
и Дитч, срочно нужна «скорая». У самой большой любви моей жизни
отказала гастростома.
Он поднял на меня глаза. Это было ужасно. Я с трудом заставляла себя
глядеть на него. Огастус Уотерс, улыбавшийся
уголком губ и сосавший
незажженные сигареты, исчез; вместо него в машине сидело отчаявшееся,
униженное создание.
— Вот и все. Я даже курить больше не могу.
— Гас, я люблю тебя.
— Где же мой шанс стать для кого-нибудь Питером ван Хутеном? —
Он слабо ударил по рулю, и в тишине прозвучал резкий сигнал. Гас
заплакал. Он откинул голову назад и уставился на потолок. — Ненавижу
себя, ненавижу себя, ненавижу все это, ненавижу все это, я сам себе
противен, ненавижу это, ненавижу, ненавижу, дайте, блин, мне умереть
спокойно!
По законам жанра, Огастусу Уотерсу полагалось до
конца сохранять
чувство юмора, не дрогнув ни на мгновение, а его дух должен был
неукротимым орлом парить в эфире до того, как радостно слиться с миром.
Но правда была передо мной — жалкий юноша, отчаянно желающий
не быть жалким, кричащий, плачущий, отравленный инфицированной
гастростомой, помогающей ему оставаться в живых, но не жить.
Я
вытерла ему подбородок, взяла лицо ладонями и опустилась на
колени совсем рядом, чтобы видеть его глаза, которые еще жили.
— Мне очень жаль. Я хотела бы жить, как в том фильме о персах и
спартанцах.
— Я тоже, — ответил он.
— Но жизнь — это не фильм, — продолжила я.
— Я знаю, — сказал он.
— Тут нет плохих парней.
— Да уж.
— Даже рак нельзя назвать плохим парнем. Рак тоже жить хочет.
— Да.
— С тобой все будет в порядке. Ладно?
Вдалеке взвыла сирена «скорой».
— Ладно, — сказал Гас. Он уже терял сознание.
— Гас, обещай мне не пытаться снова уезжать. Я принесу тебе
сигареты, ладно? — Он посмотрел на меня. Его глаза плавали в
глазницах. — Ты должен мне обещать.
Он слабо кивнул. Глаза закрылись, голова свесилась на шее набок.
— Гас, — позвала я. — Останься со мной.
— Почитай мне что-нибудь, — попросил он, когда чертова «скорая»
пронеслась мимо. В ожидании, пока они развернутся и все-таки найдут нас,
я начала читать единственное, что пришло на память, — «Красную тачку»
Уильяма Карлоса Уильямса.
— Как много зависит / От / Красной ручной тачки, / Блестящей / после
дождя, / Стоящей / Среди белых цыплят.
Уильямс был врачом, и это произведение показалось мне чем-то вроде
врачебной поэмы.
Стих закончился, но «скорая» по-прежнему удалялась,
поэтому я начала импровизировать.
Как много зависит, сказала я Огастусу от синего неба, разрезанного
ветками деревьев, над нашими головами. Как много зависит от прозрачной
гастростомы, рвущейся из чрева юноши с посиневшими губами. И как
много зависит от наблюдателя Вселенной.
[15]
Находясь уже в полубессознательном состоянии, он окинул меня
взглядом и пробормотал:
— И ты говоришь, что не умеешь сочинять стихов?