Никколо Макьявелли Государь (сборник)

Глава XXI
Первого претора, после 400-летних войн, римляне послали в Капую
Выше уже немало говорилось о том, насколько обычай римлян, бывший у них в ходу при расширении владений, отличается от поступков государей, в наше время принимающих в подданство новые земли. Говорилось также о том, что городам, не подвергавшимся полному разорению, римляне оставляли их прежние законы, даже если не принимали в союз, а подчиняли себе. Никаких внешних признаков римского владычества этим городам не предписывалось соблюдать, они должны были выполнять только некоторые требования и, следовательно, сохраняли собственную власть и достоинство. Такого образа действий римляне придерживались до тех пор, пока не вышли из Италии и не стали превращать другие страны и царства в свои провинции.
Об этом можно судить хотя бы по тому, что первый претор, когда-либо назначенный римлянами, был отправлен в Капую, и они сделали это не из собственных властолюбивых устремлений, а по просьбе капуанцев, которые повздорили между собой и посчитали необходимым пригласить к себе одного из римских граждан, чтобы он восстановил спокойствие и навел порядок. Побуждаемые этим примером и сходной необходимостью, жители Анциума также обратились с просьбой о присылке к ним префекта, и по поводу этого события и нового способа управления Тит Ливий замечает, что «quod iam non solum arma, sed iura romana pollebant» [47] . Можно сделать вывод, насколько этот образ действий облегчил приращение римских владений. Ведь города, привыкшие жить свободно и подчиняться своим согражданам, скорее смиряются с таким господством, которое не бросается в глаза, хотя бы оно и было довольно обременительным, чем с тем, что дает знать о себе каждый день, как бы напоминая жителям об их порабощении. Для государей еще одно преимущество заключается в том, что их чиновники в этом случае не заседают в судах и не принимают участия в решении гражданских и уголовных дел, поэтому их приговоры не могут навлечь на государя упреков или бесчестья, и, следовательно, уменьшается число поводов для возникновения клеветы и ненависти к нему. О справедливости этого утверждения, кроме примеров, которые можно было бы привести из древности, свидетельствуют недавние события в Италии. Как всякому известно, французы неоднократно занимали Геную, и их король раньше всегда посылал туда своего наместника, чтобы он управлял там от его имени. Только сейчас, не по собственной воле, а в силу необходимости, король предоставил городу жить по собственному усмотрению под надзором генуэзского правителя. И если кто-то станет сравнивать, какой из этих двух способов надежнее обеспечит королю владение Генуей и одновременно будет по душе ее жителям, он, без сомнения, сделает выбор в пользу второго.
Кроме того, люди тем охотнее ищут твоего покровительства, чем менее ты на него внешне претендуешь, и тем менее опасаются покушения на свою свободу, чем мягче и снисходительнее ты себя с ними ведешь. Такое дружелюбие и снисходительность заставили капуанцев просить претора у римлян, но если бы те хотя бы в чем-то дали понять, что сами желают этого, просители заподозрили бы неладное и отвратились бы от них. Но зачем искать примеров в Капуе и Риме, когда их довольно во Флоренции и Тоскане? Всякому известно, что очень давно под власть Флоренции добровольно перешла Пистойя. Всякому известно также, какая вражда царила всегда между флорентийцами, с одной стороны, и жителями Пизы, Лукки и Сиены – с другой. Такая разница вызвана вовсе не тем, что пистойцы меньше дорожат своей свободой, чем другие, и не тем, что они ценят себя меньше других, но тем, что флорентийцы вели себя с ними как братья, а с другими – как неприятели. Вот почему пистойцы сами отдались под их власть, а остальные прилагали и прилагают все усилия, чтобы с ними этого не случилось. Нет сомнения в том, что если бы флорентийцы путем союзов или оказания помощи приручили, а не ожесточили своих соседей, то сейчас они, бесспорно, были бы хозяевами Тосканы. Я не делаю из этого вывода, что нельзя прибегать к оружию и к силе, но эти средства нужно оставить напоследок, на тот случай, если другие окажутся бесполезными.
Глава XXII
О том, сколь часто людские мнения о серьезных вещах оказываются ложными
В том, насколько ложны зачастую мнения людей, всегда могли убедиться свидетели принимаемых ими решений, ибо эти решения, если их не принимают личности выдающиеся, противны какой бы то ни было истине. А поскольку выдающиеся личности в разложившихся республиках, особенно в мирное время, окружены враждебностью вследствие зависти и прочих проявлений людского тщеславия, то верх одерживают благодаря своей распространенности ложные суждения либо предложения людей, действующих не на благо, а ради благосклонности массы. В трудную минуту ошибка раскрывается, и необходимость заставляет прибегнуть к тем, о ком в лучшие времена забывают, как это будет показано подробнее в своем месте. Кроме того, в оценке событий легко обманываются люди, не имеющие глубокого опыта и познаний, потому что происходящие события внешне во многом подтверждают те мнения, которые люди составили себе на их счет. Все это говорится к тому, чтобы понять, как претор Нумиций подействовал на латинов после того, как они были разгромлены римлянами, и почему несколько лет назад, когда французский король Франциск I выступил в поход на Милан, многие полагали, что город будет защищен швейцарцами. По смерти Людовика XII на трон Франции взошел Франциск Ангулемский, который пожелал возвратить своему королевству герцогство Миланское, за несколько лет до того захваченное швейцарцами по наущению папы Юлия II. Для облегчения своего предприятия король искал поддержки в Италии и, кроме венецианцев, которых привлек на свою сторону Людовик, заигрывал с флорентийцами и с папой Львом X, рассчитывая для осуществления своих планов на их помощь, потому что в Ломбардии стояли войска короля Испании, а имперские силы – в Вероне. Папа Лев не пошел королю навстречу, а поддался на уговоры тех, кто, как говорили, советовал ему оставаться нейтральным, ибо это в данном случае обеспечивало якобы верную победу: Церкви невыгодно было усиление в Италии ни короля, ни швейцарцев; для возвращения страны к старинной свободе требовалось избавить ее от ига и того, и других. Но справиться с каждым из них или с обоими вместе оказалось невозможным, поэтому следовало выждать, кто из них победит, и тогда Церковь со своими союзниками могла выступить против того, кто одержит верх. Трудно было бы отыскать более удобный случай, чем теперь, когда оба противника находились в походе, а войско папы готово к тому, чтобы быть выдвинутым на границы Ломбардии, ближе к театру событий, под предлогом охраны папских владений, и там ожидать генерального сражения. Эта кровопролитная в силу доблести обеих армий битва должна была так ослабить победителя, что папа без труда смог бы напасть на него и полностью разбить. Тогда, приумножив свою славу, он стал бы господином Ломбардии и властелином всей Италии. Исход событий показал, насколько такое суждение было ложным: после долгой борьбы швейцарцы были разгромлены, но войска папы и Испании не только не осмелились напасть на победителей, но и приготовились уносить ноги, что не спасло бы их, если бы не милосердие или холодность короля, который не искал новой победы и удовольствовался соглашением с Церковью.
Приведенное мнение не лишено некоторых оснований, которые сами по себе выглядят справедливыми, но на деле они совершенно далеки от истины. Очень редко случается победителю понести большой урон, потому что его солдаты погибают в самом столкновении, но не при отступлении. В пылу битвы, когда люди сражаются лицом к лицу, гибнут лишь немногие, прежде всего потому, что схватка чаще всего бывает недолгой; если же в ожесточении она продлевается настолько, что и победители несут большие потери, то само известие о победе и страх, который наводит она на врагов, далеко превосходят урон, нанесенный гибелью солдат. И если неприятель, понадеявшись на то, что победоносное войско ослаблено, захочет помериться с ним силами, он может жестоко ошибиться, если только не располагает войском, которое может справиться с противником, независимо от его победы, и до и после нее. В этом случае каждый из них может победить или проиграть, в зависимости от своей доблести и от милости фортуны, но тот, кто уже вступал в бой до этого и одержал победу, окажется в более выгодном положении скорее, чем другой. Это хорошо видно на опыте латинов и на примере претора Нумиция, который, упорствуя в своем ложном мнении, нанес великий ущерб поверившим ему народам. После победы римлян над латинами Нумиций призывал всех жителей Лациума напасть на победителей, ослабленных в сражении, утверждая, что победа римлянам досталась только на словах, но они понесли такой урон, как будто бы потерпели поражение, и что достаточно было бы малейшего толчка, чтобы свалить их. Народы, поверившие словам претора, собрали новое войско, но были тотчас же разгромлены и пострадали так же, как пострадает всякий, кто станет придерживаться подобного мнения.
Глава XXIII
О том, что римляне, верша суд над подданными, когда этого требовали обстоятельства, избегали «золотой середины»
«Iam Latio is status erat rerum, ut neque pacem neque bellum pati possent» [48] . Из всех неблагоприятных случаев самым несчастливым для государства является тот, когда государь или республика не могут пойти на мир и не могут вступить в войну; так бывает, если условия мира чересчур унизительны для них, а с другой стороны, чтобы вести войну, они должны отдать себя во власть какого-либо покровителя или стать добычей врага. До такой крайности доводят дурные советы и ошибочные решения, вызванные неверным расчетом собственных сил, о чем говорилось выше. Республика или государь, правильно взвешивающие свои силы, навряд ли оказались бы в положении латинов, которые заключали договоры с римлянами, когда договариваться не следовало, и объявляли им войну, когда этого нельзя было делать; таким образом, и дружба, и вражда с римлянами всегда были им во вред. Латины были разгромлены и доведены до отчаяния, сперва Манлием Торкватом, а затем Камиллом, который заставил их сдаться на милость римлян, разместил свои гарнизоны во всех городах Лациума, взял в них заложников и, вернувшись в Рим, объявил Сенату, что весь Лациум – в руках римского народа. Его суждение примечательно и заслуживает того, чтобы остановиться на нем, ибо в подобных случаях государям следует ему подражать, поэтому я хочу привести те слова, которые Ливий вкладывает в уста Камилла; по ним можно судить о том, как римляне считали нужным расширять свои владения, и о том, что в своих решениях они всегда избегали среднего пути и выбирали крайние. Правление – не что иное, как удержание подданных в таком положении, чтобы они не могли и не должны были тебе вредить; этого можно добиться, полностью обезопасив себя от них и лишив их всякой возможности причинить тебе вред либо позаботившись о них таким образом, чтобы у них не могло возникнуть никаких разумных оснований желать перемены судьбы. Все это явствует как из предложения Камилла, так и из приговора, вынесенного Сенатом на его счет. Слова Камилла были следующие: «Dii immortales ita vos potentes huius consilii fecerunt, ut, sit Latium an non sit, in vestra manu posuerint. Itaque pacem vobis, quod ad Latinos attinet, parare in perpetuum, vel saeviendo vel ignoscendo potestis. Vultis crudelius consulere in deditios victosque? Licet delere omne Latium. Vultis, exemplo maiorum, augere rem romanam, victos in civitatem accipiendo? Materia crescendi per summam gloriam suppeditat. Certe id firmissimum imperium est, quo obedientes gaudent. Illorum igitur animos, dum expectatione stupent, seu poena seu beneficio praeoccupari oportet» [49] . Ha это предложение последовало такое решение Сената: перед ним предстали жители городов, составлявших наибольшую важность, и сенаторы поступили с ними согласно словам консула, кого облагодетельствовав, а кого – наказав. Первым они даровали привилегии, освобождение от налогов, свободу управлять своими городами и всевозможные прочие льготы; города вторых были упразднены, и там были заложены колонии, жителей привели в Рим и рассеяли таким образом, чтобы они не могли причинить вред своими выступлениями или тайными кознями. Но промежуточных решений они, как я уже сказал, не применили ни к кому из представлявших мало-мальскую важность. Этому решению должны подражать государи. Так же следовало поступить и флорентийцам, когда в 1502 году восстали Ареццо и вся Вальдикьяна; в таком случае они упрочили бы свою власть, возвеличили Флоренцию и снабдили бы ее теми нивами, которых недоставало для ее пропитания. Но флорентийцы избрали средний путь, чрезвычайно пагубный в суждениях о людях: часть аретинцев они изгнали, часть осудили, всех лишили почестей и прежних званий в городском управлении, но город оставили в целости. А когда некоторые граждане советовали разрушить Ареццо, те, кого считали наиболее мудрыми, отвечали, что разрушить город было бы постыдно, потому что можно было подумать, будто у Флоренции нет сил удержать его. Подобные доводы убедительны лишь по видимости, ибо на том же самом основании не следовало бы казнить отцеубийц, негодяев и мятежников, потому что для государя было бы постыдно показать этим, что он не в состоянии справиться с одним преступником. Те, кто высказывает подобные мнения, не замечают, что отдельные люди и целые города иной раз совершают такие преступления против государства, что у его главы не остается других средств, как уничтожить их в назидание другим и для собственной безопасности. Достойный выход состоит в том, чтобы мочь и суметь наказать их, а не в том, чтобы удерживать их, подвергаясь тысяче опасностей; ибо государь, который не наказывает провинившегося так, чтобы тот не мог больше причинить вреда, приобретает славу труса или невежды.
Сколь верно было решение, принятое римлянами, подтверждается также приговором, который они вынесли привернатам. По поводу этого отрывка у Ливия следует заметить две вещи: во-первых, относительно сказанного выше, что подданных следует либо карать, либо миловать; во-вторых, что благородство души и приверженность к правде ценятся, если они высказаны перед благоразумными людьми. Римский Сенат собрался, чтобы судить привернатов, которые восстали и были силой возвращены в римское подданство. Народ Приверна прислал многих граждан, чтобы молить у Сената прощения; когда они предстали перед сенаторами, некий сенатор задал одному из них вопрос: «Quam poenam meritos Privernates censeret?» [50] На это привернат ответил: «Eam, quam merentur qui se libertate dignos censent!» [51] На это консул возразил: «Quid si poenam remittimus vobis, qualem nos pacem vobiscum habitiros speremus?» [52] Тот ответил: «Si bonam dederitis, et fidelem, et perpetuam; si malam, haud diuturnam» [53] . Тогда наиболее мудрая часть сенаторов, хотя мнения разделились, высказалась так: «Se audivisse vocem et liberi et viri; nec credi posse ullum populum, aut hominem, denique in ea conditione cuius enim poeniteat, diutius quam necesse sit, mansurum. Ibi pacem esse fidam, ubi voluntarii pacati sint, neque eo loco ubi servitutem esse velint, fidem sperandam esse» [54] . В соответствии с этими словами было решено, что привернаты получат римское гражданство и связанные с ним привилегии, потому что: «Eos demum qui nihil praeterquam de libertate cogitant, dignos esse, qui Romani fiant!» [55] Такое действие на благородные души возымел правдивый и достойный ответ, любой другой ответ говорил бы о лживости и малодушии. Те же, кто придерживается другого мнения о людях, особенно о тех, кто привык к свободе или считает себя приверженным к ней, обманываются, и этот обман склоняет к неверным решениям как тех, кто судит, так и тех, о ком судят. Часто это ведет к мятежам и погибели государства.
Но, возвращаясь к нашему рассуждению, я делаю вывод из этого примера, как и из того, который касался латинов, что, решая судьбу могущественных городов, привычных к свободной жизни, следует уничтожать их или благодетельствовать им; всякое другое суждение будет ошибочным. Золотой середины следует всячески избегать, ибо она пагубна, как видно на примере самнитов, заперших римлян в Кавдинском ущелье. Они не пожелали прислушаться к мнению того старика, который посоветовал либо с почестями проводить римлян, либо перебить их всех; разоружив римлян и проведя их под игом, самниты выбрали средний путь и отпустили их, покрыв позором и презрением. Вскоре им пришлось убедиться, что мнение старика было справедливо, а их решение ошибочно, о чем подробнее будет рассказано в своем месте.