Н. Игнатьев миссия в хиву и бухару в 1858 году

81
, что 
Бутаков, обрекогносцировал все почти устья р. Аму 
82
, нашел наконец у м. 
Кара-Джара 
83
неизвестное до тех пор нашим морякам, доступное для 
флотилии нашей, устье рукава Улькум-Дарья, по которому и стал медленно 
подниматься. Не только словесно, но и письменно и в официальном 
отношении, я убедительно просил капитана 1-го ранга Бутакова, 
распорядиться своим плаванием таким образом, чтобы прибыть в Кунград 
никак не позже утра 26-го; если же пришлось бы ему идти самым дальним, 
восточным рукавом, отделявшимся, по полученным мною на 
[116]
Усть-Урте 
сведениям, от р. Аму, на высоте Ходжейди, то прибыть туда, т.е. гораздо выше 
Кунграда, 27 числа, так как я предполагал вовсе не останавливаться в этом 
городе, чтобы избегнуть недоразумений с городским начальством и 
населением, и выступить оттуда не позже 26-го. 
Вследствие непонятного для нас запоздания Бутакова и отсутствия от 
него каких либо известий, в течение всего времени, предполагая, что 
мелководье в устьях действительно воспрепятствовало пароходу нашему 
вступить в реку, или же дойти до Кунграда, по известным нам рукавам реки и 
желая, с одной стороны, успокоить умы хивинцев, а с другой стороны, 
отстранить добровольным распоряжением развитие вредного для России 
убеждения среди населения, что ханство, по самому свойству реки, 
недосягаемо для нашей флотилии, я сделал вид, что согласен приостановить 
плавание наших судов и отправил состоящего при мне лейтенанта 
Можайского 
84
с 2 хивинскими чиновниками, еще 29 Июня вечером, вниз по 
Талдыку, до Талдыкского залива, где, по сказанию Есаул-баши, должна была 
находиться наша флотилия, после тщетных усилий плыть по реке вверх. 
Можайскому было, официально, с ведома хивинцев, поручено принять от 
Бутакова подарочные вещи и, при содействии местных властей, привезти их 
на барках в Хиву. Секретно ему было приказано исполнить это лишь, когда — 
в действительности пароходу «Перовскому» оказалось бы невозможным 

---

пройти до Кунграда и догнать нас в реке; в таком случае лейтенант 
Можайский, под прикрытием своей официальной командировки и под 
предлогом любознательности, должен был сделать по возможности полную 
рекогносцировку реки и даже глазомерную съемку с зондировкою; ему дан 
был для этой цели в помощь топограф и расторопный уралец. В случае если 
оказалось возможным для парохода «Перовский» исполнить первоначальную 
программу, т.е. догнать безотлагательно посольство, Можайскому было 
поручено уговорить Бутакова идти как можно скорее и 
[117]
не теряя времени 
в препирательствах и объяснения с хивинцами, на что начальник флотилии 
был большой охотник. От сопутствующих ему чиновников хивинских, 
Можайский должен был, в этом случае, отделаться, перейдя на пароход, с 
заявлением, что вещи, по своей громоздкости и из опасения их сломать и 
попортить не могут быть спущены на простую местную лодку и что капитан 
парохода, за них ответственный, и чиновники посольства, при них состоящие, 
не соглашаются их выдать Можайскому и исполнить распоряжение 
посланника, из опасения ответственности пред Государем Императором за 
порчу вещей, посылаемых хану. Отправив Можайского, я еще тянул наш 
отъезд до 11 ч. утра 1 Июля, в слабой надежде, что мы увидим наконец пароход 
«Перовский», вследствие встречи его с Можайским или же, что, разойдясь с 
Можайским, он пройдет каким либо другим, неизвестным нам рукавом, в Аму. 
Истощив наконец все средства проволочки и потеряв всякую надежду 
увидеться с Бутаковым, мы тронулись вверх по реке, проходя большею частью 
побочными рукавами, разливный и среди камышей, вдоль неприглядных 
большею частью берегов. Плавание наше было самое примитивное: тащились 
мы медленно, большею частью бечевою, а иной раз на шестах. 
«Жара была нестерпимая, писал я Егору Петровичу Ковалевскому, — 
зачастую до 36° Р. в тени. Изредка дул ветер и то теплый, увеличивавший 
только духоту. Ночью беспощадно кусали нас мириады комаров и 
разнообразных мошек. Разливы, не высохшие берега там, где вода спала, 
пустой камыш, почти повсеместный, или непроходимые колючие кустарники, 
там где почва несколько посуше, мешали нам выходить из лодок, на коих мы 
оставались безвыходно, день и ночь, 14 дней сряду.» Плыли мы таким образом 
до Ургенча, напоминая медленностью движения наших лодок и 
первобытностью приемов наших лодочников плавание аргонавтов. Весьма 
естественно, что после походного постоянного движения и напряжения сил, 
две недели неподвижности, при бессоннице, ночной и ужасной духоте, в 
спертом высоком 
[118]
камышовом пространстве, пагубно отразилось своею 
крутою переменою на здоровье всех нас. Многие заболевали кровавым 
поносом, в том числе и я, так что под конец плавания я совершенно 
обессилился. От недостатка движения и болезненного состояния в этой 
обстановке, едва мог выйти из барки и меня должны были, при приезде в Хиву, 
вывести под руки, причем у меня кружилась голова и сделались 
неоднократные обмороки. А силы мне были нужны среди не только 
физических, но нравственных тяжелых испытаний этого похода. Я не падал 

---

духом и поддерживал бодрое настроение в конвое. Меня удручало лишь 
отсутствие известий об отряде Бородина, от Можайского и об участи парохода 
«Перовский». Куда девался Бутаков, мне было неизвестно почти до самого 
Ургенча. Что касается до отряда Бородина, то тут обнаружилась вся лживость, 
вероломство и коварство хивинцев, которые чуть не погубили наших лошадей 
и половину моего конвоя своими плутовскими проделками. Отряд Бородина 
выступил при мне из Кунграда (часом раньше нас), при чем Есаул-баша, 
Диван-беги и вожаки повторили клятвенно обещание доставить лошадей 
наших в целости, через 8 дней, обыкновенными переходами, в Ургенч, 
лежащий на Аму-Дарьи, сказав, что мы впрочем увидимся через три дня на 
ночлеге у правого берега реки. При неизбежности отдельного следования 
лошадей, я успокаивался уверенностью, что связь между нами и Бородиным 
может быть поддержана и что через три дня, на общем ночлеге, мы можем 
изменить, в случае надобности, распоряжения хивинцев. Все что, утверждали 
хивинцы, оказалось чистейшею ложью. Мы доплыли до Хивы, а лошадей не 
только нигде не видели, но и следов нашего отряда не могли долго найти, 
несмотря на энергические мои требования, чрез лукавого и ловкого Диван-
беги, находившегося безотлучно при нас. Только когда я почти потерял всякое 
терпение и решившись на отчаянное сопротивление, категорически объявил, 
что не поеду представляться хану на других лошадях как на своих, удалось 
достигнуть соединения с отрядом Бородина уже в Хиве. Оказалось, что Есаул-
баши, преследуя вероятно все туже цель, раздроблять силы 
[119]
русских и 
препятствовать их соединению, направил отряд Бородина по такому пути, где 
разливы воспрепятствовали дальнейшему их следованию, а бесчестность, 
воровство и мошенничество чиновников хивинских, сопровождавших 
Бородина, яко бы для содействия ему, были причинами и что у людей наших 
не достало продовольствия и фуража. Пришлось приобретать то и другое 
непосредственно от жителей, в неизвестной местности, пересеченной 
разливами 
85
у бедного и запуганного ханскими чиновниками населения. 
Вместо того, чтобы идти вверх по реке, отряд наш направлен был сначала вниз, 
т.е. по направлению к Аральскому морю и вместо того, чтобы прибыть 8 Июня 
в Ургенч, лошади наши, промучившись 5 дней, вернулись в Кунград 6 Июня. 
Офицеры, находившиеся при лошадях, жаловались мне впоследствии на явное 
недоброжелательство Есаул-баши и на его недобросовестные распоряжения 
касательно следования нашего отряда. Первые известия получены были мною 
о лошадях наших, а равно о флотилии чрез сына Исета (оставленного мною 
при Бородино), привезшего мне, несмотря на все препятствия, письма 
Бутакова и офицеров, оставленных при половине конвоя и лошадях наших. 
Сын Исета доскакал о двуконь до нашей флотилии и можно себе представить 
чувства, нас охватившие, когда мы его увидели на берегу верхом, 
догоняющего маши барки и выбирающего сухое место, чтобы до нас 
добраться. 
Видя каждый день доказательства вероломства и злонамеренности 
хивинцев, мы думали в первую минуту, что Исету одному удалось спастись и 

---

по его усталому лицу предположили, что он принес нам страшную вест о 
погибели отряда, но он бережно вынул запрятанные в халате конверты и подал 
нам их, дополнив потом своими рассказами повествование о проделках 
хивинцев и бедствиях, претерпенных нашим отрядом. Через полчаса после 
Исета прискакал хивинский рассыльный и доставил мне еще письма из 
Кунграда. Очевидно было, что эти последние, 
[120]
высланные Бутаковым и 
нашими офицерами, никогда не были бы мне доставлены, если бы хивинцы, 
не осмелившиеся арестовать сына батыря Исета, которого боялись больше 
нежели русских, не убедились в решимости последнего во чтобы то ни стало 
догнать нас и передать сведения, о происходящем в Кунграде. Из писем 
Бутакова, писанных на французском языке, оказалось, что он действительно 
потерял много времени, рекогносцируя все устья р. Аму, прежде чем 
удостоверился, что предположение его, на котором основаны были решения 
комитета в С.-Петербурге, установившего программу экспедиции и 
инструкции, данные нам для руководства, неосуществимы. Оказалось 
невозможным провести пароход нам пи в одно из виденных Бутаковым в 1848 
г. устий, ни в открытые ныне. Наконец, пройдя за мыс Кара-Джар, в восточном 
направлении, нашел он удобопроходимое устье, Улькум-Дарью (т. е. большая 
река), незамеченное им при плавании в Аральском море в 1848 г., но 
отмеченное, на основании расспросов, на карте Данилевского (в 1841 г. 
составленной) под именем Улу-Дарьи. Лишь 30 Июня, т.е., когда мы 
перебрались на барки в Кунград и по условленному на Усть-Урте расчету 
должны были бы уже пройти выше по реке за Ходжейли (там предполагалось 
нам быть 27-го), вошел Бутаков в рукав Аму, а лишь 3 Июля, рано утром, 
добрался до Кунграда. Вместо того, чтобы тотчас же двинуться за нами и нас 
догнать, он остановился и не тронулся даже тогда, когда свиделся с половиною 
нашего конвоя, вернувшегося от своего бесплодного странствования по 
разливам и узнал от офицеров о всем происходившем, а равно о коварном 
вероломстве хивинцев, по всем признакам злоумышлявшим против 
посольства. Бутаков описывал трудность плавания