Родственные слова: ужас, боязнь, тревога, испуг, паника.
Про иные убежища рассказывали, что там пели «Deutschland über Alles» или люди
скандалили в затхлости собственного дыхания. В убежище Фидлеров ничего такого не было.
Только страх и мрачные размышления да мертвая песня на картонных губах Розы Хуберман.
Незадолго до того, как сирены просигналили отбой, Алекс Штайнер, человек с
неподвижным деревянным лицом, выманил младшеньких из маминых ног.
Потом нащупал
свободную руку сына. Курт — все тот же стоик, исполненный взгляда, — чуть крепче сжал руку
сестры. Вскоре все убежище взялось за руки — два десятка немцев стояли в комковатом кругу.
Холодные руки оттаивали в теплых ладонях, а кому-то даже передавался пульс соседа. Толкался
сквозь слои бледной отвердевшей кожи. Некоторые закрыли глаза — не то в ожидании
гибельного конца, не то в надежде на знак того, что налет завершился.
Заслуживали
они лучшего, все эти люди?
Сколько их, опьяненных запахом фюрерова взгляда, активно преследовали других, повторяя
высказывания Гитлера, его страницы, его опус? Виновата ли Роза Хуберман? Укрывательница
еврея? Или Ганс? Разве все они заслуживали смерти? Дети?
Меня сильно интересуют ответы на все эти вопросы, но я не могу позволить,
чтобы они
меня соблазнили. Я знаю только, что все эти люди в ту ночь, за исключением самых маленьких,
почуяли бы меня. Я был намеком. Я был советом, и мои воображаемые ноги шаркали в кухне и
по коридору.
Как это часто бывает с людьми, когда я читал о них словами книжной воришки,
мне было их
жаль — хотя не так жаль, как тех, кого я в то время сгребал по лагерям. Конечно, немцев в
подвалах можно пожалеть, но у них по крайней мере был шанс. Подвал — не душевая. Их никто
не загонял под душ. Для тех людей жизнь была еще доступна.
В неровном кругу отмокали минуты.
Лизель держала за руки Маму и Руди.
Ее огорчала только одна мысль.
Макс.
Что будет с Максом, если бомбы упадут на Химмель-штрассе?
Озираясь, она изучала подвал Фидлеров. Он был гораздо крепче и значительно глубже, чем
у них на Химмель-штрассе, 33.
Безмолвно она спрашивала Папу.
— Ты тоже думаешь про него?
Воспринял ли он ее
бессловесный вопрос или нет, но Ганс коротко кивнул девочке. Через
несколько минут после этого кивка раздались три сирены временного покоя.
Люди в доме № 45 по Химмель-штрассе облегченно обмякли.
Некоторые зажмурили глаза и снова открыли.
По кругу пустили сигарету.
Когда она дошла до губ Руди Штайнера, ее перехватила рука Штайнера-старшего.
— Не для тебя, Джесси Оуэнз.
Дети обнимали родителей, и еще несколько минут люди не понимали до конца, что они
живы и
будут живы. Только после этого затопали их шаги вверх по лестнице на кухню Герберта
Фидлера.
Снаружи по улице тянулась молчаливая процессия. Многие поднимали глаза к небу и
благодарили Бога за то, что выжили.
Оказавшись дома, Хуберманы сразу устремились в подвал, но им показалось, что Макса тем
нет. Огонек лампы был тускл и оранжев, а Макса не было видно, и он не отвечал на их призывы.
— Макс?
— Он исчез.
— Макс, ты здесь?
— Я тут.
Сначала им показалось, что слова раздались из-за холстин и банок, но
Лизель первой
заметила Макса — прямо перед ними. Его изнуренное лицо было трудно различить в
маскировке ткани и малярного инвентаря. Он сидел с ошеломленными глазами и губами.
Когда они подошли, он снова заговорил.
— Я не мог удержаться, — сказал он.
Ему ответила Роза. Присела и заглянула Максу в лицо.
— О чем ты говоришь, Макс?
— Я… — Ответ давался ему с трудом. — Когда все было тихо, я поднялся в коридор, а в
гостиной между шторами осталась щелочка… Можно было выглянуть на улицу. Я посмотрел
только несколько секунд. — Он не видел внешнего мира двадцать два месяца.
Ни гнева, ни упрека.
Заговорил Папа.
— И что ты увидел?
Макс с великой скорбью и великим изумлением поднял голову.
—
Там были звезды, — сказал он. — Они обожгли мне глаза.
* * *
Вчетвером.
Двое стоят на ногах. Двое сидят.
Все четверо кое-чего повидали этой ночью. Вот их настоящий подвал. Настоящий страх.
Макс собрался с духом и встал, чтобы скрыться за холстинами. Пожелал всем спокойной ночи,
но под лестницу не ушел. С разрешения Мамы Лизель осталась с ним до утра, читала ему
«Песню во тьме», а он рисовал в своей книге.
«Через окно на Химмель-штрассе, — писал Макс, — звезды подожгли мне глаза».
Do'stlaringiz bilan baham: 
