Исай Калашников Жестокий век Гонители

Глава 7 
Весть о бегстве нойонов застала Тэмуджина на новой стоянке. 
Только что перекочевали. Люди разгружали телеги, ставили юрты, 
выхлопывая войлоки. Над становищем клубилась пыль, висел 
несмолкаемый гомон. Тэмуджин сам отвел место для своей юрты и 
юрт жен, детей, теперь ждал, когда нукеры приготовят жилье. В 
голубом небе висел жаворонок, сыпал на землю свои песни. По 
зеленеющим холмам разбредались стада. Мать-земля снова была 
ласкова к своим детям. 
Урон, нанесенный улусу гололедицей, сейчас не казался таким 
страшным. 

---

Все можно превозмочь, осилить. Идущий в гору будет на вершине. 
Мысли Тэмуджина текли ровно, спокойно, с неохотой оторвался от 
них, когда подскакал всадник. Он мешком свалился к его ногам, 
завопил дурным голосом: 
– 
Бежали! 
Тэмуджин сразу догадался, о чем речь. Схватил гонца за отвороты 
халата, вздернул к своему лицу. 
– 
Кто? 
Трещал, расползаясь, халат. От страха гонец лишился языка, 
сверкал бельмами глаз, хрипел удавленно. Свирепея, хан 
отшвырнул его, зычным криком перекрыл гомон куреня: 
– 
Сюда! 
Нукеры хватали мечи и копья, бежали к нему. Подскочив, будто 
спотыкаясь о его бешеный взгляд, замирали в почтительном 
отдалении. Никто ничего не мог понять. Боорчу наклонился над 

---

гонцом, шлепком ладони по щекам привел его в чувство, стал 
расспрашивать. 
Хан не слушал гонца. Слепой от ярости, кружился на одном месте, 
терзал воротник халата, стеснивший грудь. Он сейчас отдал бы 
половину ханства тому, кто поставил бы перед ним отступников. 
– 
За спину Ван-хана спрятались, – услышал он удивленно-
недоверчивый голос Боорчу. 
Шагнул к нему, сгреб за плечи, закричал в лицо: 
– 
Будь они и под полой Алтан-хана – достану, вырву печень и 
скормлю собакам! 
Отодвигаясь от хана, Боорчу неуверенно хохотнул, пробормотал: 
– 
Моя бабушка говорила мне: тухлую печень не едят и собаки. Еще 
говорила она: не грози волку, когда он за горой, – зря голос 
надорвешь. 

---

Остуди свою голову, хан. 
– 
Моя голова сама остынет. Растопчу это коровье дерьмо. С землей 
смешаю! 
– 
На дерьме коровы, бывает, поскользнется и скакун. – Боорчу 
увернулся от него, шагнул к воинам. – Чего рты пораскрывали? 
Занимайтесь своим делом. 
Они остались вдвоем. Хан сел на землю, сцепил на коленях 
подрагивающие руки. Курень потревоженно гудел. Люди толкались 
среди повозок. На земле валялись мешки, сумы, бурдюки, седла. К 
траве тянулись волы и кони – мосластые, вислобрюхие, со 
спутанной, грязной шерстью. Хану казалось, что его курень разбит, 
разграблен… Тяжелая, сумрачная ярость ломила виски. Стиснув 
окаменевшие челюсти, он знаком велел Боорчу подать коня. 
В сопровождении Мухали, Субэдэй-багатура и Джэлмэ поехал по 
куреням своего улуса, обескровленного джудом, обессиленного 
предательством. 
Сутулясь в седле, мрачно вглядывался в лица встречавших его 
нойонов – кто предаст следующим? Они были почтительны, 

---

произносили пышные юролы благопожелания, осторожно (все-таки 
трое из шести бежавших – его кровные родичи) порицали 
отступников. А он не верил ни благопожеланиям, ни порицаниям, 
знал: многие предадут не задумываясь. Но почему? Почему они не 
прирастают к нему душой, а, как приблудные псы, обглодав 
брошенную кость, смотрят в сторону? Ну, кого-то, возможно, и 
обидел. Но не может же он потакать желаниям каждого… 
Люди везде бедствовали. Он видел рабов, выковыривающих из 
земли корни растений и поедающих их тут же, едва очистив, 
изможденных стариков с желтыми лицами, тихих ребят с 
голодными глазами. И гнев на отступников потеснила тревога. Что, 
если меркиты или тот же Нилха-Сангун пойдут на него? Ему, как 
истощавшей скотине сочные травы, как людям добрая пища, нужен 
мир. Сейчас нельзя задирать Нилха-Сангуна. И больше того, если 
Нилха-Сангун, 
подбиваемый 
родичами, 
обуреваемый 
подозрительностью и завистью, нацелит свои копья на его улус, 
придется снять перед ним шапку и униженно просить пощады. 
Может быть, не дожидаясь, когда это случится, послать людей к 
Ван-хану? Но с чем? Не потребовать выдачи родичей – обнаружить 
свою слабость и стать невольным подстрекателем вожделений 
сынка Ван-хана. Потребовать и получить отказ, не дав на такой 
отказ достойного ответа, – то же самое. 

---

Правда, бескормица нанесла урон всем. Это сулило ему надежду 
тихо переждать лихое время. Но надежда была слабой, и он не 
давал ей завладеть своим сердцем. Если бы не ушли шесть 
куреней!.. И выбрали же время, проклятые предатели! 
Он был в курене Хулдара, когда нежданно-негаданно от Нилха-
Сангуна прибыл посланец. Еще более нежданной была весть, 
которую он привез: 
Нилха-Сангун, опечаленный тяготами своего народа, страшась 
многочисленных врагов, уповая на всегдашнюю приязнь хана 
Тэмуджина к кэрэитам, желая упрочить, сделать вечной дружбу 
двух улусов, хочет видеть своим зятем Джучи, а женой своего сына 
– 
Ходжин-беки. Все готово к сговорному пиру. 
Еда и питье, богатые дары ждут хана Тэмуджина, его сына и дочь. 
Нилха-Сангун глубоко раскаивается в необдуманном отказе брату 
своему Тэмуджину. Из-за болезни отца, которого он любит больше 
своей жизни, на него нашло затмение ума… Нилха-Сангун будет 
ждать его пять дней. Если за эти пять дней хан Тэмуджин не 
приедет к нему, горе его будет беспредельно. 

---

Затейливую речь посланца Тэмуджин велел повторить трижды. 
Вслушивался в каждое слово, пытался обнаружить за ними 
скрытый смысл. Все было как следует, ничего затаенного, если не 
считать одного: посланец ничего не сказал о пригретых предателях. 
Но, может быть, и неуместно было впутывать их сюда, может быть, 
это и к лучшему… Только бы справить свадьбу, укрепить немного 
свой улус, а уж он найдет способ достать их из-за спины Нилха-
Сангуна… Но почему так торопится Нилха-Сангун? Пять дней… 
Он ему даже одуматься не дает. Что кроется за этим? Если 
кэрэитам снова угрожают найманы, тогда все понятно. Нилха-
Сангун перепугался и готов породниться даже с мангусом, только 
бы не остаться одному перед грозными найманами. 
Но и это сомнение не стало последним. Почему посланец прибыл 
от Нилха-Сангуна, а не от его отца? Или он уже не хан? Или Нилха-
Сангун ни во что его не ставит? 
Надо было возвратиться в курень, собрать ближних людей, все 
обдумать, но времени у него не было. Посланцу сказал: 
– 
Пусть Нилха-Сангун ждет. Я буду у него вовремя. 

---

За Джучи и Ходжин-беки он отправил Субэдэй-багатура. Сам взял 
у Хулдара сотню воинов, подобрал им коней посправнее и 
отправился к нутугам кэрэитов. Последним в его владениях был 
курень Мунлика, отца Теб-тэнгри. 
Тут, к своей радости, он застал мать, гостившую у Мунлика, и 
непоседливого шамана. Сюда же прискакал Субэдэй-багатур с 
Джучи и Ходжин-беки. 
И мать, и Мунлика больше его самого насторожила внезапная 
сговорчивость Нилха-Сангуна. 
Вчетвером – он, мать, Мунлик и Теб-тэнгри – сидели в богатой, 
убранной шелками юрте хозяина. Мунлик в темном халате, 
расшитом по вороту серебряными нитями, накручивал на палец 
узкую бороду, тянул неопределенно: 
– 
Да-а… Да-а… 
– 
Не езди туда, сын, не надо, – попросила мать, положила на его 
руку свою, сжала пальцы, будто так хотела удержать сына возле 
себя. 

---

Ласковое прикосновение ее руки пробудило в Тэмуджине 
воспоминания о тяжелом времени, о тревогах, пережитых матерью. 
Она и сейчас боится за него, как в давние годы. Улыбнулся по-
доброму, чуть жалея ее, спросил: 
– 
Почему я не должен ехать, мама? Улусу нужен покой… 
– 
Нечистое это дело, сынок. Чует мое сердце – нечистое. Нилха-
Сангун твой давнишний завистник. А все беды на земле – от 
зависти. 
– 
Эх, мама, уж сейчас-то мне никто не позавидует. 
– 
Да-а… Вот это и непонятно, – сказал Мунлик. – Ты был в силе 
Нилха-Сангун отказал. Твой улус ослаблен – зовет. Правду 
говоришь, Оэлун-хатун, не все тут чисто. – Покосился на Теб-
тэнгри. – Вот и сын много дней проводит в моем курене. А он 
всегда там, где что-то затевается. 
Шаман держал чашку на вытянутых пальцах, пил кумыс, весь 
отдаваясь этому занятию: наберет в рот, побуркает, гоняя напиток 

---

между зубами, проглотит и прикроет глаза, будто прислушиваясь, 
как животворная влага катится по горлу. Тэмуджин хорошо знал 
повадки шамана. Если он что-то проведал, будет сидеть и 
выжидать, когда все выговорятся и договорятся, потом 
несколькими словами разрушит намеченное. 
– 
Почему 
молчишь, 
Теб-тэнгри? – 
нетерпеливо 
спросил 
Тэмуджин. – Ты начал вязать этот узелок, тебе его и распутывать. 
С закрытыми глазами шаман проводил в желудок еще глоток 
кумыса, поставил чашку, ногтем постучал по кромке. Тихий, 
чистый звон долго не угасал, и все невольно слушали его. По знаку 
шамана баурчи добавил в чашку кумыса. Снова ноготь стукнул по 
кромке. Теперь звук получился глухим и коротким. 
– 
Вот… Одна и та же чашка звучит по-разному. Но она – та же. И 
Сангун тот же… Он говорил так. Теперь говорит иначе. Но и тогда 
не хотел породниться с тобой и сейчас не хочет. 
Снежинкой на ладони таяла надежда обрести мир, обезопасить 
улус. Хану не хотелось, чтобы эта надежда растаяла совсем. Глухо 
спросил: 

---

– 
Уж не сам ли Нилха-Сангун сказал тебе об этом? 
Чутким сердцем мать уловила, что на душе у сына, повернулась к 
шаману: 
– 
Тебе небо что-то открыло? Ты разговаривал с духами? Не томи! 
Шаман улыбнулся – так улыбаются несмышленым детям. И 
Тэмуджин озлобленно подумал, что когда-нибудь придушит его 
своими руками. 
– 
Зачем мне спрашивать у Нилха-Сангуна и говорить с духами о 
том, что и так узнать не трудно. Я узнал: на сговорном пиру не 
будет Ван-хана, но будут твои бесценные родичи и твой дорогой 
анда Джамуха. Уж они тебя встретят! 
Шаман дурашливо фыркнул, поднял чашку. И опять гонял во рту 
кумыс, раздувая впалые щеки. 
– 
Ты не поедешь, сын? Нет? – Мать разгладила складку на плече 
его халата. 

---

– 
Нет, – туго выдавил он из себя. 
Какая уж тут поездка! Где мухи посидят, там черви заводятся, где 
его анда, там хитрость, коварство, обман. Всему голова – Нилха-
Сангун, шея – Джамуха. И шея вертит головой, как ей захочется… 
Подумать только чуть было не заманили! Бросили наживу, а он и 
рот разинул, еще бы немного – и затрепыхался, как таймень на 
крючке. Шаман опять научил уму-разуму. 
Он, видимо, едва бежали родичи, перебрался сюда, на край 
владений, и вынюхивал, высматривал… А Джамуха сейчас ждет-
поджидает, сладко прижмуривает свои девичьи глаза, – ну-ну, жди-
пожди, дорогой анда! 
Радушный Мунлик утром повел его по куреню, показывал, 
рассказывал. 
Курень был многолюден, добротные юрты стояли в строгом 
порядке. Здесь меньше, чем у других нойонов, было хилых детей и 
заморенных стариков. И харачу не шатались меж юрт в поисках 
пищи. Все были заняты работой. 

---

Звенело в кузницах железо, острые топоры тележников сгоняли с 
дерева щепу, вытесывая оглобли повозок, растеребливали шерсть 
войлочники… 
– 
Чье же это все? – не без умысла спросил Тэмуджин. 
– 
Мое, хан, – с гордостью ответил Мунлик. 
«Мое»… А давно ли жил под Таргутай-Кирилтухом, владея всего 
одной юртой. Ни шелков, ни халатов, шитых серебром, ни 
покорных рабов, ни послушных нукеров у Мунлика не было. Все 
это дал ему и его сыну-шаману он, Тэмуджин… Мое… Что бы 
нойонам в руки ни попало – мое… 
– 
Ты стал таким богатым, что пора и убегать… 
Мунлик остановился. Узкая борода дрогнула. 
– 
За что ты так? Я не убегал от вас и в самые черные времена. 

---

– 
Знаю, помню. Я пошутил. Тебе верю, как своей матери, как 
самому себе. 
Он не лукавил. Мунлику, другу отца, спасшему их от голодной 
смерти, нельзя не верить. И все же он хотел бы знать все его самые 
сокровенные помыслы. Кто не знает, чем живут, что думают, к 
чему готовятся друзья и враги, тот подобен слепцу, одиноко 
бредущему по степи. Где зрячий даже не запнется, слепец 
расшибает себе голову. Он, Тэмуджин, видел не очень много. На 
силу свою надеялся. Забыл, что даже могущественные китайские 
владыки не пренебрегают услугами послухов вроде Хо. Глаза и 
уши, скрытые от других, должны быть во всех куренях, 
подвластных ему, и в сопредельных владениях, тогда никакие 
хитрости врасплох не застанут, тогда ни один из его нойонов не 
сумеет подготовиться к предательству, тогда и без шамана он будет 
знать все, что нужно. А почему без шамана? Он пусть и берет в 
свои руки это дело… Умен, пронырлив, сметлив – лучшего не 
найти. 
Но шаман, когда заговорил с ним, неожиданно отказался: 
– 
Хорошо придумал, хан Тэмуджин, но я не буду твоими глазами и 
ушами… 

---

– 
Почему? Разве не честь для каждого служить мне? 
– 
Я тебе не служу, хан Тэмуджин. 
От удивления Тэмуджин не сразу нашелся что сказать. 
– 
Кому же ты служишь? 
Шаман поднял вверх палец. 
– 
Небу, хан Тэмуджин. Оно, а не земные владыки, направляет мой 
путь. 
Злая усмешка шевельнула рыжие усы Тэмуджина. 
– 
Только небу? 
– 
Только вечному синему небу. До тех пор пока ты угоден небу, я с 
тобой. 

---

– 
Говорил бы иначе. Ты со мной до тех пор, пока помогаю множить 
стада твоего отца и твоих братьев. 
– 
Ну, это и так понятно. – Шаман насмешливо посмотрел в лицо 
хану. 
После этого разговора хан долго не мог успокоиться. Стоило лишь 
вспомнить слова шамана и то, как эти слова были сказаны, – ярость 
опаливала нутро, горячечно метались мысли. Сначала хана бесило 
беззастенчивое признание шамана в своекорыстии и ничем не 
прикрытое стремление жить наособицу, не признавая над собой 
ничьей власти. Потом понял, что это – всего-навсего видимая часть 
ядовитой травы, корни же скрыты глубже. Шаман не боится его. А 
так не должно быть. Что удерживает людей друг возле друга? 
Говорят, что нет крепче уз, чем узы родства. Но ему ведомо, что 
эти узы порой рвутся, как иссохшая паутина. Когда-то выше 
родства он ставил дружбу. Друг – твой, пока угождаешь и 
потакаешь ему, но воспротивься его желаниям – и он уже не твой 
друг, он друг твоих врагов. 
Не родство, не дружба удерживают людей под одной рукой. Страх. 
Всели страх в сердце человека, и он твой раб. Страх заставляет 
покоряться и повиноваться. Кто не боится тебя, тот становится 
твоим врагом. 

---