Исай Калашников Жестокий век Гонители

Глава 4 
Тянулись тревожные дни и ночи. Тэмуджин ждал найманов, ждал 
удара со стороны меркитов, тайчиутов, татар. Временами сам себе 
казался заоблавленным зверем. Угроза спереди и сзади, слева и 
справа. Уйти некуда. Остается сидеть и, натопырив уши, вертеть во 
все стороны головой, чтобы вовремя увернуться от смертоносной 
стрелы. Под видом шаманов, слабоумных бродяг разослал во все 
кочевья ловких людей – его глаза и уши. 
Вооружал, обучал, снаряжал воинов. 
А тут еще люди Алтан-хана китайского. Он-то думал, что о нем 
давно забыли. Но его помнили. Привезли жалованье джаутхури – 
расшитые халаты, шелковые ткани, чашу из серебра. Обрадовался 
было: невелика прибыль, а все же прибыль. Но взамен люди Алтан-
хана потребовали коней. Не попросили, а нагло потребовали. Как 
же, джаутхури – слуга сына неба! Но что было делать? Дал коней, 
во весь рот улыбался посланцам, заверял их, что счастлив отдать 

---

великому хуанди не только несколько сотен коней, но и все, что у 
него есть. Посланцы тоже улыбались и жмурили глаза – своими 
руками выдавил бы эти глаза! 
Больше всего он боялся нападения найманов и властолюбивого 
брата Ван-хана – Эрхе-Хара. Но время шло, и найманы не 
поворачивали коней к его кочевьям. А вскоре и вовсе ушли из 
кэрэитских владений. 
«Глаза и уши» донесли: старый Инанча-хан на охоте упал с 
лошади, сильно расшибся. Лежит чуть ли не при смерти. А два его 
сына, Буюрук и Таян, сидят у постели и ждут, кому хан вручит 
власть над улусом. 
Эрхе-Хара без поддержки найманов притих – не тронь меня, и я 
тебя не трону. Неповоротливый Таргутай-Кирилтух почесывал 
бабью грудь, медлил, опасаясь, что в случае неудачи опять побегут 
его нукеры и нойоны. Татары, те дерзки и отважны, уж они бы не 
упустили случая, но побаивались повернуться спиной к Алтан-хану 
– 
охоч до ударов в затылок великий хуанди. 

---

Оставались задиристые меркиты. Они было выступили, но, узнав, 
что найманы возвратились, отложили поход, решили, видимо, 
лучше подготовиться. 
Самое бы время хори-туматам пошевелить Тохто-беки. Но Чиледу 
не оправдал надежд Тэмуджина. Прожил у своих соплеменников 
осень и зиму, возвратился по весеннему теплу ни с чем. Мало того, 
что не исполнил его повеления, он еще начал рассуждать о том, как 
нехорошо и недостойно натравливать людей друг на друга. 
Услышав это, Тэмуджин даже на месте не усидел. 
– 
Учить меня вздумал?! 
– 
Не учить… Но я много старше тебя, хан Тэмуджин, мои глаза 
видели больше. Не становись таким, как все другие нойоны. 
– 
Так, так… Я было подумал, ты не смог выполнить мое повеление, 
а ты, смотрю, не захотел. В первом случае ты мог надеяться на 
снисхождение, но сейчас… Я извлек тебя из ямы, в яме же 
издохнешь. Доберусь и до твоих хори-туматов!.. 

---

Очень удивился этому решению сотник Чиледу. Судорога 
пробежала по худому лицу, мукой налились глаза. Думал: упадет 
на колени, запросит пощады, – но он пробормотал невнятное и 
непонятное: 
– 
Ты сын Есугея… Я ошибался… – Сгорбился и, подталкиваемый 
нукерами, вышел из юрты. 
А потом случилось непостижимое. Чиледу бежал из ямы, 
прихватив своего подростка-сына, и скрылся неизвестно куда. Для 
них кто-то приготовил коней, оружие, кто-то связал караульного. 
Тэмуджина разгневал не столько побег, сколько этот неизвестный 
помощник. 
В юрту приволокли караульного. Он трясся от страха и твердил 
одно: 
«Не видел. Не знаю». Вне себя от злости, приказал отрубить ему 
голову. Но неожиданно вмешалась мать. Она подошла к нему, 
строго сказала: 
– 
Не казни парня. Он не виноват. Я знаю настоящего виновника. 

---

– 
Кто он? 
– 
Это я скажу тебе одному. 
Он велел всем выйти из юрты. 
– 
Из ямы Чиледу освободила я. 
Не поверил. Усмехнулся, не разжимая губ. 
– 
Ты скрутила руки воину? 
– 
Я просто приказала выпустить… Руки связали уж потом, для 
отвода глаз. 
– 
Почему ты это сделала, мать? Зачем вмешиваешься в мои дела? 

---

– 
Ты был с ним несправедлив. Тебе тяжело, сын, я знаю. Но не 
ожесточай своего сердца. Жестокость всегда оборачивается против 
того, от кого исходит. Что дашь людям, то от них и получишь. 
Взгляд матери был строг и требователен. Давно уже она не 
говорила с ним так. 
Разговор оставил на его душе смутное беспокойство. Много раз он 
ловил себя на том, что меряет свои поступки глазами матери, и это 
сердило его. 
Человек не вольный в своих поступках – раб. А разум раба сонлив 
и немощен. 
Тэмуджин нутром чуял: затишью больше не быть. Снова над 
степью ходят тучи. Они не рассеются, не оросив травы кровавым 
дождем. 
В эту тревожную пору в кочевье Тэмуджина неожиданно пришел 
Ван-хан с сыном и четырьмя нойонами. На старого хана и его 
спутников страшно было смотреть. Одежда износилась в прах, 
висела клочьями, истрепанные гутулы обвязаны ремнями. 

---

– 
Ты ли это, хан-отец? 
На худой, морщинистой шее Ван-хана часто билась синяя жилка, 
глубоко запавшие глаза заблестели. Но он справился с собой, 
пригладил седые всклокоченные волосы. 
– 
Я пришел к тебе обессиленным, имея только то, что на мне. 
Скажи сразу, поможешь ли мне, или я должен уйти отсюда ни с 
чем, как уходил от других владетелей? – Горечь и ожесточение 
звучали в его голосе. 
– 
Излишне об этом спрашивать, хан-отец! Разве не столь же 
ничтожным я представал перед тобой? Ты принял меня и возвысил. 
Видит небо, я сделаю то же самое! 
Ван-хан успокоенно кивнул головой, с презрением глянул на своих 
нойонов. 
– 
Иного я не ждал от тебя, сын мой Тэмуджин. И все же… Многое 
пришлось пережить и понять за это время. Все мои надежды были 
растоптаны… Сын Нилха-Сангун, запомни этот день. Когда бог 

---

призовет меня и займешь мое место в улусе, не забывай, что сделал 
для нас хан Тэмуджин. 
– 
Отец, улус сначала надо отбить у Эрхе-Хара… 
– 
Отобьем, Нилха-Сангун, – сказал Тэмуджин. – Но не сразу. Нам 
сейчас нельзя идти на Эрхе-Хара. 
– 
Почему? – насторожился Ван-хан. – Найманы ушли. 
– 
Но есть еще и меркиты. Едва мы ввяжемся в войну с твоим 
братом, они будут здесь. Разграбят все мои курени. Я думаю, не 
нужно ждать, когда они придут. Надо ударить на них. 
Нилха-Сангун заерзал на месте. 
– 
Ты возьмешь нас в поход и дашь под начало отца сотню воинов… 
– 
Тангуты были щедрее, они давали хану три сотни, – пробормотал 
Арин-тайчжи. 

---

Тэмуджин понял, что они его подозревают в неуважении к Ван-
хану, в хитроумии. Рассердился: 
– 
Резвость языка не всегда говорит о резвости ума. Я бы в войске 
хана-отца стал сражаться даже простым воином. Но я не сделаю 
хана-отца сотником. В моем улусе ваш Джагамбу со своими 
людьми. Возьми их, хан-отец, под свою руку. Дальше. Из десяти 
лошадей одну, из десяти волов одного, из десяти овец одну – такой 
хувчур[4] я налагаю на свой улус. И все это даю тебе, хан-отец. Ты 
можешь идти со мной на меркитов, но можешь и не ходить. 
Однако все, что будет там добыто, – твое. Сразу после этого мы 
возьмемся за Эрхе-Хара. 
Хан чуть не прослезился. Но его сын все-таки остался чем-то 
недоволен. Глупый человек! 
В степи едва зазеленела трава, отощавшие за зиму кони еще не 
отъелись, а Тэмуджин уже повел своих воинов в поход. Он 
рассудил, что в эту пору Тохто-беки не ждет нападения. А застать 
врасплох – значит победить. Об этом он никогда не забывал. 

---

Его нойоны снова не очень-то обрадовались походу. Но вслух 
возражать никто не решался – всем была памятна горькая участь 
Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ. В этом походе он понял, что люди в 
воинском строю – его люди. 
Любого из них он мог послать на смерть. Только тут, в седле, он 
чувствовал себя настоящим ханом, владыкой жизни своих людей. 
Вот если бы и в дни мирной жизни было так же… 
Все получалось, как он и ожидал. Меркитские курени только что 
перебрались на летние кочевья. Люди, измученные зимними 
холодами, радовались теплу, свежей зелени, были ленивы и 
неосмотрительны. Три первые куреня он захватил без всякого 
сопротивления. Но дальше дело пошло труднее. Меркитские воины 
начали быстро стягиваться в тугой кулак. За каждый курень 
приходилось сражаться с возрастающим ожесточением. 
Идти дальше было опасно. И хотя добыча, попавшая в его руки, 
оказалась невеликой и не шла ни в какое сравнение с тем, что 
захватили когда-то у татар, он благоразумно повернул назад. 
Провожая его, вдали на холмах маячили всадники. Тэмуджин 
послал к Тохто-беки пленного меркита. 

---

– 
Передай своему нойону: слышал я, что когда-то мой отец Есугей-
багатур попортил тебе, Тохто-беки, шею. Я довершу то, что начал 
мой отец, – вернусь и сниму твою криво сидящую голову! Жди 
меня. 
Меркит уезжал на куцей хромоногой лошадке, колотил ее пятками 
в бока, со страхом оглядывался, а вслед несся хохот, свист воинов, 
смех нойонов. 
К Тэмуджину подъехал Нилха-Сангун, спросил: 
– 
Ты не забыл, что вся добыча принадлежит моему отцу? 
– 
Тебе велел напомнить о добыче отец? – сузил глаза Тэмуджин. 
– 
Я, кажется, могу спросить и сам. 
Спросить-то он, конечно, мог. Но эти расспросы раздражали 
Тэмуджина. 

---

Нилха-Сангун раньше был неплохим человеком, добродушным, 
покладистым, но за время скитаний по чужим владениям сильно 
изменился, стал беспокойным, недоверчивым, въедливым и все 
норовил подменить собою отца. 
– 
О добыче и о другом я хотел бы поговорить с ханом-отцом. 
– 
Он сейчас среди воинов Джагамбу… 
Это надо было понимать так: хочешь поговорить – поезжай. Хотя 
ты и хан, и победитель, но не отцу искать встречи с тобой. 
Тэмуджин опустил руки, начал пригибать к ладоням пальцы – раз, 
два, три, четыре… 
– 
Нилха-Сангун, я хочу отблагодарить хана-отца перед лицом 
своих воинов. Позови его сюда. 
Сын Ван-хана медлил. Его круглое, щекастое лицо (когда вернулся 
из скитаний, был худ и бледен, но быстро набрал тело) стало 
хмуро-задумчивым, должно быть, он решал, правильно ли будет, 
если отец поедет на зов Тэмуджина. Смотри, какой!.. Тэмуджин 
снова начал загибать пальцы, но небо вразумило Нилха-Сангуна, он 
повернул лошадь, поскакал назад, к воинам Джагамбу. 

---

Боорчу и Джэлмэ, слышавшие весь разговор, всяк по-своему 
оценили сына Ван-хана. 
– 
Гордец! – бросил немногословный Джэлмэ. 
– 
Моя бабушка говорила о таких: мерин, все еще думающий, что он 
жеребец! – сказал Боорчу. 
Они судили о сыне Ван-хана слишком уж вольно, по-доброму 
Тэмуджину следовало пресечь такие речи, но он промолчал. 
Ван-хан подъехал вместе с Нилха-Сангуном, Джагамбу и своими 
нойонами. 
Тэмуджин велел остановить войско, построить его в круг. В 
середину круга въехал вместе с Ван-ханом. 
– 
Мои верные воины! Я водил вас на злокозненных татар – мы 
сокрушили их. Я повел вас на меркитов, и они бежали в страхе. 
Однако было время – я держал в руках не разящий меч, а обломок 
железа для выкапывания корней. 

---

Мое имя и моя жизнь исчезли бы в безызвестности, но нашелся 
великодушный человек, который посадил меня на коня, вложил в 
руки оружие, поддержал отеческим словом. Этот человек – Ван-
хан. Воины и нойоны, настал день, когда я могу за добро воздать 
добром, возместить хотя бы малую долю того, что получил от хана-
отца. Всю добычу я отдаю Ван-хану. 
Воины молчали. И он понял, что воинская добыча принадлежит не 
только ему. Всяк должен был получить свою долю – таково древнее 
привило. Он грубо, неосмотрительно нарушил его, и это могло 
плохо сказаться на его будущем. Отыскал глазами Боорчу и 
Джэлмэ. Но советоваться было некогда. 
Повернулся к Ван-хану: 
– 
Позволь, хан-отец, без награды не оставить отважных. 
– 
Делай, сын, как тебе лучше. 

---

Ван-хан, видимо, не хуже, чем он, чувствовал, что означает 
молчание воинов, – хороший старик все-таки. Тэмуджин привстал 
на стременах, и голос зазвенел с веселой силой: 
– 
Воины и нойоны, хан-отец не принимает всю добычу. Он 
великодушно уступает часть добытого вам. Пусть каждый возьмет 
то, что может увезти на своем верховом коне. Вы заслужили 
большего, и я буду помнить об этом. Я поведу вас в другие походы, 
и вы получите вдвое больше того, что отдали сегодня. 
Воинский строй рассыпался, люди устремились к повозкам с 
захваченным добром. 
Все получилось не так уж плохо, и Тэмуджин был доволен. 
– 
Ну что, хан-отец, сразу двинемся на твоего черного[5] братца, или 
дадим отдохнуть и людям, и коням? 
Мелкие морщинки собрались на рябом лбу Ван-хана. Тэмуджин 
догадывался, что у него сейчас на душе. Эрхе-Хара готовится к 
битве. Если они его разом не одолеют, война станет затяжной, а это 
опасно: очухаются меркиты или соберутся с духом тайчиуты… 

---

Придется отступить, а их отступление укрепит Эрхе-Хара. И сам 
Тэмуджин немало думал об этом… 
– 
Нам медлить нечего! – сказал Нилха-Сангун, непочтительно 
опережая отца. – Я не увижу покоя, пока не вышвырнем Эрхе-Хара 
из наших кочевий! 
– 
Экий ты торопливый, – с досадой упрекнул его Ван-хан. – Не 
подтянув подпруги, кто вдевает ногу в стремя? 
– 
Хан-отец, я, как и твой сын, думаю: на Эрхе-Хара надо идти 
сейчас. 
– 
Почему, сын мой Тэмуджин? 
– 
Мы побили Тохто-беки. Весть об этом сейчас летит по степи. 
Страх вселяется в наших врагов. Этот страх – наш лучший воин. 
Сам учил меня когда-то, хан-отец… 
– 
Ты слишком высоко ставишь набег на меркитов, Тэмуджин. 

---

– 
Хан-отец, все стоит на своем месте. Я знаю людей. Беда, которая 
идет, всегда кажется больше той, что прошла. Пошли в свои 
кочевья людей, пусть они шепотом устрашат нойонов и воинов. 
– 
Ты молод, дерзок, но не безрассуден – пусть же будет по-твоему. 
От обозов с добычей доносились крики, ругань. Воины метались, 
хватая что подвернется под руку. Один приторочил к седлу двух 
живых овец, второй – целую связку железных котлов, третий – 
молодую женщину, четвертый юртовый войлок. Мимо ехал 
Даритай-отчигин. Он нагрузил своего коня так, что из-за узлов еле 
видна была его маленькая голова. 
– 
Дядя, – окликнул его Тэмуджин, – ты почему так мало взял? 
Даритай-отчигин повернул к нему потное озлобленное лицо. 
– 
Постыдился бы, племянник мой хан Тэмуджин… Уравнял нас с 
безродными воинами… 

---