Ирония в творчестве В. Ерофеева. Жанровые признаки детской народной несказочной прозы в рассказах Л. С. Петрушевской

2.3Характеры в повести «Время ночь»
Характеры в повести «Время ночь», впрочем как и в других произведениях Петрушевской, обозначены схематично, знаково, эмблематично. Они дают представление о содержании знака, но не дают его экспозиции, истоков и условий его формирования. Конкретный персонаж контурирован автором в его конкретной данности и конкретном наполнении на конкретные обстоятельства. Пространственная, временная и психологическая экс- и пост-позиция героя автора не интересует. Интерес заключен в самой избранной ситуации, в том, какова непосредственная реакция персонажа на выбранные обстоятельства. «Эту прозу нельзя назвать психологической, – пишет А.Барзах. – Она скорее как бы ситуационна; это «драма положений», скорее чем «драма характеров» (Барзах: 4).
В этом смысле Петрушевскую привлекают обстоятельства и ситуации исключительные, неординарные, непроходные, наиболее сильные и острые в эмоциональном плане. М.Липовецкий: «Даже рисуя совершенно проходную ситуацию, Петрушевская, во-первых, все равно делает ее пороговой, а во-вторых, неизбежно помещает ее в космический хронотоп» (Липовецкий: 13). Ее сюжетные коллизии, по существу, – отдельные «куски» и «автономные осколки» действительности, а картина жизни, складывающаяся из них, – «дробная» и «бессвязная». Но именно их – обстоятельства и события исключительные, а не рядовые, не обыкновенные, не привычные – писательница выстраивает в единую и протяженную «жизненную» цепочку, превращая их в череду событий привычных, придавая им вид ординарности, создавая иллюзию обычно-текущей жизни.
В мире Петрушевской наивысшей ценностью обладает то, что не вписывается в условия жестокой борьбы. То, что существует вопреки ей. Это беспомощность и самопожертвование.
Мотив беспомощности, взывающей к состраданию, как правило, связан у Петрушевской с образами детей. Заброшенные дети, раскиданные сначала по детсадикам-пятидневкам, потом по интернатам; сын Ирины («Три девушки»), оставшийся дома один и от голода сочиняющий трогательные и мучительные сказки; Дима из пьесы «Я болею за Швецию», который говорит о родителях, что они «подохли», – его мать повесилась от измен отца, а отец умер из-за того, что его «загнала в гроб» телефонными звонками теща; погибшие и не родившиеся младенцы («Уроки музыки», «День рождения Смирновой», «Стакан воды») – вот главные жертвы распада человеческих отношений, раненые и убитые на бесконечной войне за выживание. Тоска по детям и вина перед детьми – это самые сильные человеческие чувства, переживаемые персонажами Петрушевской (Куралех: 7). Причем любовь к детям обязательно отмечена печатью жертвенности или даже мученичества:
Я с детьми в воскресенье на диете (т.е. не пью.). Утром в воскресенье просыпаюсь, а мои бурундуки сидят на мне. Говорят: папа, мы будем тебя мучить, пока не закричишь. Ну, говорю. У них иголки. Пока не закричишь. Я молчу. Они глубже загоняют. Папа, почему ты не кричишь. А я говорю: партизаны всегда молчат.
Эта странная сцена отцовской любви несет на себе явный садомазохистский отсвет, но если учесть, что слова эти принадлежат персонажу пьесы «Чинзано», алкоголику, скрывающемуся от своих многочисленных жен и подруг, то станет понятно, что эта пытка оправдана желанием искупить вину перед детьми страданием. В то же время дети оказываются единственным оправданием повседневного мученичества, единственным тем, за что можно держаться:
...У меня Владику семь, а Светочке четыре с половиной. Ради них надо кое-как жить. Я тут в экспедиции была, летом в Каракумах. Вышла в пески, легла на бархан и думаю: вот бы так от солнца удар получить, умереть. Но детей ведь не оставишь, их надо поднимать. Старики уже старые («День рождения Смирновой»)
Самопожертвование у Петрушевской встречается крайне редко. Наиболее чистый, почти идеальный пример – Анчутка из цикла «Бабуля-блюз». Но Анчутка в русском фольклоре – это одно из имен Лешего. Анчутка, созданная Петрушевской, также обладает сказочно-фантастическими чертами – она бессмертна, хотя от сострадания чужим горестям буквально рассыпается прахом («она чем хороша, что она неистребимая...»). Анчуткина готовность к самопожертвованию – вот что делает ее бессмертной. Другие созданные Петрушевской старики и старухи борются до последнего момента за скромные жизненные блага, стараясь не поддаться соблазну самопожертвования ради детей, внуков, правнуков. Инерция борьбы за выживание настолько сильна, что они уже не могут остановиться. Но на самом деле их неспособность к состраданию и самопожертвованию выдает их страх смерти и, главное, внутреннюю неготовность к смерти (Гощило: 76).
Мотив смерти неизменно возникает в пьесах Петрушевской и, особенно в цикле «Бабуля-блюз». Это своеобразный критерий вечности, и редкий персонаж Петрушевской выдерживает испытание – Паша из «Чинзано» пускается в запой, только чтобы не хоронить мать, мать Иры («Три девушки») оставляет пятилетнего внука одного в пустой квартире и уходит умирать в больницу («ухожу умирать с чистой совестью»), Вера Константиновна из пьесы «Дом и дерево» ходит к юристу, чтобы выяснить, как бы так сделать, чтобы детям после ее смерти ничего не досталось – ни дача, ни квартира и т. п.
Но, несмотря на то, что сюжетное развитие доказывает, как попираются и игнорируются ценности, выходящие за пределы борьбы за выживание, в структуре у Петрушевской эти ценности представлены мотивами смерти, голосом ребенка, надеждой на сострадание (пусть даже тщетной), иррациональной потребностью жить для кого-то, которую испытывают даже самые черствые:
«Я хотела всегда первая о нем заботиться, все ему отбила, сама расхлебала, а он тоже человек, тоже хочет жить по-человечески, о ком-то думать» («Стакан воды»).
Иногда знаками этих ценностей становятся такие чисто литературные сигналы, как, например, «звук разорвавшейся струны» в пьесе «Любовь» или страшный ритуальный танец Паши из «Чинзано» с материным похоронным платком на глазах, символизирующий ослепление и явственно вызывающий ассоциацию с «Царем Эдипом»
«Я ничего не вижу... Слушай, у тебя лицо почернело» («Чинзано»)
Как бы ни был текуч и анонимен характер у Петрушевской, каждый из них осознает себя через отношение к этим категориям. У каждого есть свой трагический микросюжет, воплощающий его или ее неповторимую и неизменную душевную боль (Морозова: 7).
Мир творчества Петрушевской абсурден и раздроблен, но в глубине распада всегда ощущается некое большее, чем бытовое, единство. Это единство парадоксально: оно опирается на образы вечности, начала и конца жизни (дети и старики), явленные не в возвышенном, а, скорее, в униженном виде; оно реализуется через диалогические созвучия между изолированными монологами одиноких героев; оно окрашено в оксюморонные тона вольным и не подчиняющимся никаким правилам языком ее персонажей. Но это единство вносит в жизнь ее героев измерение вечности, не отделимое от измерения бытовых войн и катастроф. По сути дела творчество Петрушевской убеждает в том, что распад и разрушения, ненависть и жестокость в повседневной жизни на самом деле истребляют бытие и вечность, не менее. И только сострадание и самопожертвование способны укрепить тонкую ткань вечности, на поверхности которой идет смертельная борьба за выживание.
Петрушевская парадоксально деконструирует этот постулат реализма: при всем своем жизнеподобии она совершенно игнорирует какую бы то ни было индивидуальность психологии персонажа, так называемую «диалектику души», зато максимально утрирует «типичность» персонажа – правда, она связывает характер не с социальными обстоятельствами, а с категорией более древней, абстрактной и строго метафизической – с роком. Человек у нее полностью равен своей судьбе, которая в свою очередь вмещает в себя какую-то важную грань всеобщей – и не исторической, а именно вечной, изначальной – судьбы человечества (Дедков: 88).
Недаром в ее рассказах формальные, чуть не идиоматические фразы о силе судьбы и власти рока звучат с мистической серьезностью:
«Все было понятно в его случае, суженый был прозрачен, глуп, не тонок, а ее впереди ждала темная судьба, а на глазах стояли слезы счастья» <…> «Но рок, но судьба, неумолимое влияние целой государственной и мировой махины на слабое детское тело, распростертое теперь неизвестно в каком мраке, повернули все не так...», «...хотя потом оказалось, что никакой труд и никакая предусмотрительность не спасут от общей для всех судьбы, спасти не может ничто, кроме удачи» («Темная судьба»)
Нередко фразы такого рода звучат у Петрушевской в концовках рассказов – как некое снимающее этическую оценку завершение, на самом деле не завершающее сюжет, а размыкающее его в метафизическую бесконечность.
Судьба, проживаемая каждым из персонажей Петрушевской, всегда четко отнесена к определенному архетипу: сирота, безвинная жертва, суженый, суженая, убийца, разрушитель, проститутка (она же «простоволосая» и «простушка»). Все ее «робинзоны», «гулливеры», другие сугубо литературные модели – не исключение из этого же ряда (Дедков: 89).