Barthes. Mythologies p aris, Seuil,1957

означает
смерть, ибо по опыту мы зна-
ем, что это всего лишь опасность, которая может быть 
и чудесно отведена. Появление револьвера обладает 
здесь не трагической, а лишь когнитивной ценностью: 
оно знаменует начало новой перипетии, его функция 
не устрашающая, а убеждающая. Оно соответствует 
тому или иному новому повороту рассуждений в пье-
се Мариво: ситуация резко переворачивается, завое-
ванное было оказывается внезапно утрачено; танец 
револьверов как бы делает время обратимым, благо-
даря ему в развитии сюжета оказываются возможны-
ми, как в игре в лото, возвраты к исходной точке, 
скачки назад. Кольт — это особый язык, его функция 
поддерживать жизненное давление, не давать времени 
завершиться; это логос, а не праксис.
Напротив того, непринужденный жест гангстера 
заключает в себе всю сосредоточенную действенность 
приговора; лишенный порывистости, стремительно и 
безошибочно направленный к конечной цели, он пре-
рывает течение времени и нарушает всю риторику. 
Непринужденность всегда означает, что действенно 
одно лишь молчание; в таких жестах, как вязание, 
курение, поднятый палец, выражается мысль о том, 
что настоящая жизнь осуществляется в безмолвии и 
человеческий поступок всецело властен над временем. 
У зрителя, таким образом, возникает иллюзия надеж-
136
Р
олан 
Б
арт. 
М
ифологии
31 / 35

---

ного мира, способного меняться лишь под давлением 
поступков, но не слов; гангстер изъясняется только 
жестами, слово для него — нечто вроде поэзии, оно не 
обладает никакой демиургической функцией; для 
гангстера разговаривать — значит демонстративно 
бездельничать. В основе всего здесь мир мягких, точно 
рассчитанных жестов, воплощающих в себе чистую 
действенность; а уже поверх этой основы — завитуш-
ки арготической речи, служащие ненужной (то есть 
аристократической) роскошью в этой своеобразной 
экономике, где меновую стоимость имеет только 
жест.
Но, чтобы в жесте обозначилась полная слиянность 
с поступком, необходимо сгладить в нем всякую эм-
фазу, истончить его до почти полной незаметности, 
чтобы по своему объему он был не более чем связью 
между причиной и следствием; непринужденность 
служит здесь особо изощренным знаком действенно-
сти — зрителю открывается в ней идеально покорный 
мир, управляемый одним лишь набором жестов, без 
всякого тормозящего действия языка. Гангстеры и 
боги не разговаривают — они помавают головой, и все 
свершается.
ВИНО И МОЛОКО
Вино переживается французами как национальное 
достояние, подобно тремстам шестидесяти сортам их 
сыра и их культуре. Это напиток-тотем, нечто вроде 
молока голландских коров или чая, торжественно 
вкушаемого королевской фамилией в Англии. Башляр 
в конце своей книги об образах воли*
1
уже рассмотрел 
этот напиток с точки зрения психоанализа субстанций, 
показав, что вино как бы выделяется солнцем и землей, 
то есть его исходное состояние — отнюдь не влажное, 
а сухое, и в этом смысле среди мифологических суб-
станций ему наиболее противоположна вода.
Впрочем, как и всякий жизнеспособный тотем, 
вино несет в себе многообразные мифы, не смущаясь 
их противоречиями. Например, этот возбуждающий 
137
I
. 
М
ифологии 
32 / 35

---

напиток всегда рассматривается как самое действенное 
средство для утоления жажды, по крайней мере имен-
но жажда служит главным алиби, оправдывающим его 
потребление («пить хочется»). В форме красного вина 
оно исстари выступает как ипостась крови — густой 
жидкости, воплощающей жизнь. Вообще, его гумо-
ральная форма фактически малосущественна — это 
субстанция прежде всего конверсивная, способная 
оборачивать ситуации и состояния людей, из всех ве-
щей извлекать их противоположность: слабого она 
делает сильным, молчаливому развязывает язык; тем 
самым вино наследственно связано с алхимией, подоб-
но философскому камню способно к трансмутации и 
творению ex nihilo
1
.
Будучи по сути своей функцией, чье основание 
может изменяться, вино обладает внешне гибкими 
возможностями: в зависимости от того, кто пользует-
ся мифом, оно может служить алиби как для грез, так 
и для реальности. Для рабочего в нем выражается сно-
ровка, демиургическая легкость труда («работа с 
огоньком»). Для интеллектуала оно выполняет обрат-
ную функцию: писателю «стаканчик белого» или «бо-
жоле» помогает отделяться от слишком природного 
мира коктейлей и крепких напитков (снобизм требует 
угощать его только ими); вино как бы избавляет его от 
мифов, снимает его интеллектуализм, ставит на одну 
доску с пролетарием; благодаря вину интеллектуал 
приближается к естественной мужественности, как бы 
избавляясь от проклятия, которое после полутора 
веков романтизма по-прежнему тяготеет над голой 
умственностью (как известно, одним из мифов, прису-
щих современному интеллектуалу, как раз и является 
навязчивое опасение подобного греха).
Однако особенность Франции в том, что конвер-
сивные способности вина никогда не признаются здесь 
открыто как самоцель; в других странах люди пьют 
ради опьянения, и об этом прямо и говорят; во Франции 
же опьянение является следствием, но отнюдь не це-
1
Из ничего (